Учреждение, подведомственное
Департаменту культуры города Москвы
Рецензия Юрия ФРИДШТЕЙНА
Cомнительное, на первый взгляд, название для рецензии на новый спектакль. Речь о спектакле «Иванов», который в «Ведогонь-Театре» (Зеленоград) поставил Карен Нерсисян.
Возможно, главное совпадение режиссера Нерсисяна и зеленоградских артистов в том, что никто из них не озабочен основной заботой большинства нынешних художников: судорожно-параноидальными исканиями «новых форм» и «современных смыслов». От которых, и в самом деле, хочется «бежать, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая...»
Но не в фамилиях дело — а в способе, в подходе. Любые декларации, титулы, любые предыстории, возраст, наконец, все неважно. Потому что ровно через десять-пятнадцать минут после начала спектакля — все абсолютно очевидно: есть у нас перспектива в очередной «встрече с прекрасным» или перед нами вновь «туфта под камуфляжем». Потому, признаюсь, вышеозначенного срока мне равно хватило для ознакомления со спектаклем мэтра Левитина «Кураж» и с «Циниками» Мариенгофа, Бог весть какими судьбами возникшими в сознании недавнего выпускника ГИТИСа С. Аронина. И что ему эта «Гекуба»? И ему — что, и артистам, и нам тоже?
Пустота бывает агрессивной (как в «Лире» Богомолова), или тупой. Бывает явлена в замысловатости одежд, в вычурности, в мишуре и кривлянии — дела не меняет. «Пусто, пусто, пусто». Моменты смысла — все реже, оттого — все драгоценнее.
Вот приехала живущая теперь в Америке знакомая — театралка и театральный журналист. Приезжает каждый год на один летний месяц, всегда с одним и тем же вопросом: что посмотреть? После некоторого молчания произношу название последней премьеры Погребничко, а дальше — в Зеленоград, либо в Новый драматический, либо к Гульченко в подвал, где никогда не обманут и не подведут. А все остальное — ни-ни! Правда, на этот раз она сумела «подготовиться» еще у себя в Беркли. О чем не поленилась (и денег не пожалела!) позвонить, чтобы поделиться впечатлениями от спектакля Крымова с Барышниковым (каковой мы — спасибо Барышникову! — не увидим). Недоуменно - возмущенным восклицаниям не было конца. Неудивительно — мы-то здесь Крымова нагляделись (и деклараций наслушались!). Пустота, пошлость так очевидны, «диапазон поисков» так однообразен, тосклив и банален, а поди ж, гастроли, успех... Странно все это... Было бы это только мое личное восприятие — стоило бы, видимо, задуматься о собственном соответствии. Но так думают, на самом деле, многие: молодые и не очень, театральные и не вполне...
Оттого столь мне драгоценны редко встречающиеся крупицы смысла. Но: вот дивные «Дни Турбиных» Тани Марек — умные, взрослые, вдохновенные. Казалось бы: все прекрасно, такая замечательно талантливая девочка, с собственным режиссерским взглядом, плюс куча чисто практических умений (когда только успела!), плюс расположенность к подробной работе с актерами... И что в итоге? На Малую Бронную взяли в штат весь курс — кроме нее. Славно! Или — иной совсем пример, герой моей последней публикации Герман Сидаков. Необычный, скромный и интеллигентный (сегодня — не «прокатывает»!) чудом открыл частную школу драмы. Кто его знает? А при этом со сцены Театра Наций — заклинания: ищем таланты! Но они же и в Москве есть — зачем же непременно «ума искать и ездить так далеко»? Я абсолютно, руками и ногами, за провинцию. Но тем, кого «черт догадал родиться с умом и талантом» в Москве — что же, в Урюпинск ехать, чтобы оказаться «замеченными»? А Виктор Гульченко: десять лет «Международной Чеховской лаборатории» — и десять лет гнусного замалчивания. Даже для фестиваля в Мелихово уже не хорош — это как? Да тот же Нерсисян — благо молодой, благо оптимист, благо энергии через край (в этом сезоне — пять спектаклей, от Нижнего Новгорода до Зала Церковных Соборов) — но не пора ли и его «увидеть», его хрупкое суденышко под названием «Старый театр», которое держится его талантом, и верой, и умением увлечь... Но больше-то — ничем!
«Свершив свой печальный круг», возвращаемся к Нерсисяну. Он поставил чеховского «Иванова» и заставил актеров сыграть его — как невероятно страшную пьесу. Мучительную. Безысходную. Беспредельно, безнадежно трагическую. В которой главные герои — Иванов и Сарра находят покой в смерти — как благотворном и долгожданном избавлении от жизни, которая ничего им больше не сулит. Сцена их ссоры в третьем чеховском акте — неожиданна. Сарра — где-то в глубине сцены то возникнет из-за неких условных «колонн», то пропадет из виду за ними, Иванов — на авансцене. Эти несколько разделяющих их реальных сценических метров — словно целая планета: не докричаться, не достучаться... Но — когда, в ужасе от самого себя, Иванов вскрикивает: «Замолчи, жидовка!», потом еще, чтобы добить окончательно (ее — или себя?): «Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...», — Сарра подходит к нему, очень близко, садится на стул рядом с его диваном, долго на него смотрит. Очень долго. В ее взгляде — ненаписанное у Чехова: «Что же с тобой сделалось, если ты — мне — такое — можешь сказать? Мой милый, мой любимый, мой лучше всех — что же это?..» С облегчением — вопрос, у Чехова написанный: «Когда он сказал?» С надеждой, почти с радостью. Потому что — а теперь жить зачем? И — чем? И — для чего? Смерть — как избавление от жизни...
Нечто схожее происходит в финале с самим Ивановым, и оскорбление из уст доктора Львова воспринимает он ровно так же, как восприняла Сарра им самим нанесенное оскорбление: как поставленную долгожданную точку. После которой — ничего не надо и ничего нельзя. Как прекращение всех метаний и терзаний, как обрыв, с которого — смертельный и блаженный прыжок в пропасть. Может быть — как полет... Освобожденный от земных уз и пут.
В роли Сарры — приглашенная актриса Елена Шкурпело, когда-то стоявшая у истоков «Ведогонь-Театра», но очень давно не выходившая на его сцену. Завораживающе притягательная своей угловатостью, некой «неправильностью» она смотрится диковинным созданием, печальной (а поначалу — грандиозно счастливой, только этого нам не покажут) судьбы, оказавшейся пленницей и заложницей. Очень страшен ее взрыв — еще страшнее с трудом дающееся спокойствие. А когда доктору Львову произносит «апологию Николая» — нелепа и восхитительна!
Павел Курочкин в роли Иванова. Первое слово, которое приходит в голову: незнаком. Нет его привычной чудесной открытости, детской наивности, что так открывает сердца и в его сценических, и в человеческих проявлениях. Почти никогда не поднимающий глаз человек. Неприятный, необаятельный, не располагающий к себе. Человек — омут, человек — трясина, вносящий тревогу и смуту во всех и каждого, кто попадает в орбиту его внимания. Замучивший себя и мучающий других. В самом резком его самобичевании всегда есть и самолюбование тоже. Говорит — словно бы скороговоркой, как будто стремится быть — не услышанным и не понятым. Впрочем, он и других слушает — не слыша. Главная интонация спектакля — лихорадка! — в нем больше всего ощутима. Если глаза и поднимает — то взгляд немигающий и словно бы невидящий. Загнан в угол жизнью, другими, — больше всего самим собой. Фраза, обращенная им к Лебедеву: «Паша, что со мной?» — это такой ужас... При этом — почти воочию слышишь — не существующее в чеховской пьесе, гамлетовское: «Но играть на мне нельзя...» Его трагедия в том, что «играют» на нем не другие — он сам. Когда-то Яновская назвала свой спектакль «Иванов и другие». Этому Иванову «другие» страшны в последнюю очередь — а в первую — он сам. Искалечивший и уничтоживший самого себя. Павел Курочкин играет в Иванове — смертельно раненого человека. Его выстрел в финале — не более как пустая формальность, дань сюжету.
Спектакль сложился из множественности актерских удач.
Петр Васильев в роли графа Шабельского, в этих коротеньких брючках, и в финальной сцене «с чужого плеча» тоже не фрак, а фрачок. Жалкий, злобный, несчастный, антипатичный, вызывающий сострадание... Абсолютно чаплинская пластика — легкость на грани истеричности... И его всплеск в финале — то ли окончательный слом, то ли, совсем наоборот — неожиданный взлет... Резкий, неожиданный... «Жидовочку вспомнил...» Единственного здесь человека, кто был к нему добр... Конечно, возникает ассоциация с горьковским Бароном — при том, что в спектакле «На дне» Васильев играет вовсе не его, а Сатина, где все другое, совсем другое.
Впервые столкнувшись с актерами «Ведогонь-Театра», режиссер Нерсисян словно бы пошел поперек их уже сложившихся амплуа, — точно и убедительно открыв в них иные умения и иные краски.
Дмитрий Лямочкин — столь же небанален в роли Лебедева. Актер великолепной стати, словно самой природой предназначенный на роли первых любовников, удачников и победителей, — он может с невероятным шиком и смаком рассказывать про какие-то кулинарные изыски (сидеть в первом ряду — просто мука, слюнки текут от этого актерского пиршества!) — а может быть нестерпимо униженным, растоптанным, раздавленным, придавленным. Актер играет и абсолютную убедительность конкретного человека, но и весь тот гигантский объем, что заложен Чеховым в этой конкретности, объем, не уступающий масштабу самого Иванова. Именно ему «поручает» режиссер завершить спектакль, поставить в его трагедийном звучании неожиданную, Чеховым не написанную, точку. После выстрела — затемнение, потом — резкий свет, звучит разухабисто-неуместная «Кукарача». Посреди сцены, сидя на стуле, Лебедев, с привычным возгласом: «Гаврила!» — в переводе «Водки!» И помянем, и горе зальем и запьем, и забудем...
Успех спектакля — это и целая россыпь комических ролей. Роскошны актрисы: Наталья Табачкова (Авдотья Назаровна), Ольга Львова (Бабакина), Наталья Тимонина (Зинаида Савишна). Лицедейски шикарны актеры: Вячеслав Семеин (Боркин), Антон Васильев (Косых), Александр Казаков (Гаврила).
Главный художник «Ведогонь-Театра» Кирилл Данилов построил дом, в котором что-то от сцены «старого МХАТа», что-то от «Иванова» Ефремова-Боровского... При этом, это, конечно, «дом, который построил Кирилл», с пристрастием к мельчайшим деталям и фантастической способностью придавать крошечной сцене «Ведогонь-Театра» масштаб и перспективу, с сочетанием подробности и пунктирности. Сочетанием, которым он, как мне кажется, особенно с Нерсисяном совпал.
Вот так, господа «авангардисты»: и «старая пьеса», и вроде бы «на старый лад»... Впечатление — грандиозное. Вам — не снилось. Потому что делом надо заниматься. Делом — а не собой.
Cомнительное, на первый взгляд, название для рецензии на новый спектакль. Речь о спектакле «Иванов», который в «Ведогонь-Театре» (Зеленоград) поставил Карен Нерсисян.
Возможно, главное совпадение режиссера Нерсисяна и зеленоградских артистов в том, что никто из них не озабочен основной заботой большинства нынешних художников: судорожно-параноидальными исканиями «новых форм» и «современных смыслов». От которых, и в самом деле, хочется «бежать, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая...»
Но не в фамилиях дело — а в способе, в подходе. Любые декларации, титулы, любые предыстории, возраст, наконец, все неважно. Потому что ровно через десять-пятнадцать минут после начала спектакля — все абсолютно очевидно: есть у нас перспектива в очередной «встрече с прекрасным» или перед нами вновь «туфта под камуфляжем». Потому, признаюсь, вышеозначенного срока мне равно хватило для ознакомления со спектаклем мэтра Левитина «Кураж» и с «Циниками» Мариенгофа, Бог весть какими судьбами возникшими в сознании недавнего выпускника ГИТИСа С. Аронина. И что ему эта «Гекуба»? И ему — что, и артистам, и нам тоже?
Пустота бывает агрессивной (как в «Лире» Богомолова), или тупой. Бывает явлена в замысловатости одежд, в вычурности, в мишуре и кривлянии — дела не меняет. «Пусто, пусто, пусто». Моменты смысла — все реже, оттого — все драгоценнее.
Вот приехала живущая теперь в Америке знакомая — театралка и театральный журналист. Приезжает каждый год на один летний месяц, всегда с одним и тем же вопросом: что посмотреть? После некоторого молчания произношу название последней премьеры Погребничко, а дальше — в Зеленоград, либо в Новый драматический, либо к Гульченко в подвал, где никогда не обманут и не подведут. А все остальное — ни-ни! Правда, на этот раз она сумела «подготовиться» еще у себя в Беркли. О чем не поленилась (и денег не пожалела!) позвонить, чтобы поделиться впечатлениями от спектакля Крымова с Барышниковым (каковой мы — спасибо Барышникову! — не увидим). Недоуменно - возмущенным восклицаниям не было конца. Неудивительно — мы-то здесь Крымова нагляделись (и деклараций наслушались!). Пустота, пошлость так очевидны, «диапазон поисков» так однообразен, тосклив и банален, а поди ж, гастроли, успех... Странно все это... Было бы это только мое личное восприятие — стоило бы, видимо, задуматься о собственном соответствии. Но так думают, на самом деле, многие: молодые и не очень, театральные и не вполне...
Оттого столь мне драгоценны редко встречающиеся крупицы смысла. Но: вот дивные «Дни Турбиных» Тани Марек — умные, взрослые, вдохновенные. Казалось бы: все прекрасно, такая замечательно талантливая девочка, с собственным режиссерским взглядом, плюс куча чисто практических умений (когда только успела!), плюс расположенность к подробной работе с актерами... И что в итоге? На Малую Бронную взяли в штат весь курс — кроме нее. Славно! Или — иной совсем пример, герой моей последней публикации Герман Сидаков. Необычный, скромный и интеллигентный (сегодня — не «прокатывает»!) чудом открыл частную школу драмы. Кто его знает? А при этом со сцены Театра Наций — заклинания: ищем таланты! Но они же и в Москве есть — зачем же непременно «ума искать и ездить так далеко»? Я абсолютно, руками и ногами, за провинцию. Но тем, кого «черт догадал родиться с умом и талантом» в Москве — что же, в Урюпинск ехать, чтобы оказаться «замеченными»? А Виктор Гульченко: десять лет «Международной Чеховской лаборатории» — и десять лет гнусного замалчивания. Даже для фестиваля в Мелихово уже не хорош — это как? Да тот же Нерсисян — благо молодой, благо оптимист, благо энергии через край (в этом сезоне — пять спектаклей, от Нижнего Новгорода до Зала Церковных Соборов) — но не пора ли и его «увидеть», его хрупкое суденышко под названием «Старый театр», которое держится его талантом, и верой, и умением увлечь... Но больше-то — ничем!
«Свершив свой печальный круг», возвращаемся к Нерсисяну. Он поставил чеховского «Иванова» и заставил актеров сыграть его — как невероятно страшную пьесу. Мучительную. Безысходную. Беспредельно, безнадежно трагическую. В которой главные герои — Иванов и Сарра находят покой в смерти — как благотворном и долгожданном избавлении от жизни, которая ничего им больше не сулит. Сцена их ссоры в третьем чеховском акте — неожиданна. Сарра — где-то в глубине сцены то возникнет из-за неких условных «колонн», то пропадет из виду за ними, Иванов — на авансцене. Эти несколько разделяющих их реальных сценических метров — словно целая планета: не докричаться, не достучаться... Но — когда, в ужасе от самого себя, Иванов вскрикивает: «Замолчи, жидовка!», потом еще, чтобы добить окончательно (ее — или себя?): «Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...», — Сарра подходит к нему, очень близко, садится на стул рядом с его диваном, долго на него смотрит. Очень долго. В ее взгляде — ненаписанное у Чехова: «Что же с тобой сделалось, если ты — мне — такое — можешь сказать? Мой милый, мой любимый, мой лучше всех — что же это?..» С облегчением — вопрос, у Чехова написанный: «Когда он сказал?» С надеждой, почти с радостью. Потому что — а теперь жить зачем? И — чем? И — для чего? Смерть — как избавление от жизни...
Нечто схожее происходит в финале с самим Ивановым, и оскорбление из уст доктора Львова воспринимает он ровно так же, как восприняла Сарра им самим нанесенное оскорбление: как поставленную долгожданную точку. После которой — ничего не надо и ничего нельзя. Как прекращение всех метаний и терзаний, как обрыв, с которого — смертельный и блаженный прыжок в пропасть. Может быть — как полет... Освобожденный от земных уз и пут.
В роли Сарры — приглашенная актриса Елена Шкурпело, когда-то стоявшая у истоков «Ведогонь-Театра», но очень давно не выходившая на его сцену. Завораживающе притягательная своей угловатостью, некой «неправильностью» она смотрится диковинным созданием, печальной (а поначалу — грандиозно счастливой, только этого нам не покажут) судьбы, оказавшейся пленницей и заложницей. Очень страшен ее взрыв — еще страшнее с трудом дающееся спокойствие. А когда доктору Львову произносит «апологию Николая» — нелепа и восхитительна!
Павел Курочкин в роли Иванова. Первое слово, которое приходит в голову: незнаком. Нет его привычной чудесной открытости, детской наивности, что так открывает сердца и в его сценических, и в человеческих проявлениях. Почти никогда не поднимающий глаз человек. Неприятный, необаятельный, не располагающий к себе. Человек — омут, человек — трясина, вносящий тревогу и смуту во всех и каждого, кто попадает в орбиту его внимания. Замучивший себя и мучающий других. В самом резком его самобичевании всегда есть и самолюбование тоже. Говорит — словно бы скороговоркой, как будто стремится быть — не услышанным и не понятым. Впрочем, он и других слушает — не слыша. Главная интонация спектакля — лихорадка! — в нем больше всего ощутима. Если глаза и поднимает — то взгляд немигающий и словно бы невидящий. Загнан в угол жизнью, другими, — больше всего самим собой. Фраза, обращенная им к Лебедеву: «Паша, что со мной?» — это такой ужас... При этом — почти воочию слышишь — не существующее в чеховской пьесе, гамлетовское: «Но играть на мне нельзя...» Его трагедия в том, что «играют» на нем не другие — он сам. Когда-то Яновская назвала свой спектакль «Иванов и другие». Этому Иванову «другие» страшны в последнюю очередь — а в первую — он сам. Искалечивший и уничтоживший самого себя. Павел Курочкин играет в Иванове — смертельно раненого человека. Его выстрел в финале — не более как пустая формальность, дань сюжету.
Спектакль сложился из множественности актерских удач.
Петр Васильев в роли графа Шабельского, в этих коротеньких брючках, и в финальной сцене «с чужого плеча» тоже не фрак, а фрачок. Жалкий, злобный, несчастный, антипатичный, вызывающий сострадание... Абсолютно чаплинская пластика — легкость на грани истеричности... И его всплеск в финале — то ли окончательный слом, то ли, совсем наоборот — неожиданный взлет... Резкий, неожиданный... «Жидовочку вспомнил...» Единственного здесь человека, кто был к нему добр... Конечно, возникает ассоциация с горьковским Бароном — при том, что в спектакле «На дне» Васильев играет вовсе не его, а Сатина, где все другое, совсем другое.
Впервые столкнувшись с актерами «Ведогонь-Театра», режиссер Нерсисян словно бы пошел поперек их уже сложившихся амплуа, — точно и убедительно открыв в них иные умения и иные краски.
Дмитрий Лямочкин — столь же небанален в роли Лебедева. Актер великолепной стати, словно самой природой предназначенный на роли первых любовников, удачников и победителей, — он может с невероятным шиком и смаком рассказывать про какие-то кулинарные изыски (сидеть в первом ряду — просто мука, слюнки текут от этого актерского пиршества!) — а может быть нестерпимо униженным, растоптанным, раздавленным, придавленным. Актер играет и абсолютную убедительность конкретного человека, но и весь тот гигантский объем, что заложен Чеховым в этой конкретности, объем, не уступающий масштабу самого Иванова. Именно ему «поручает» режиссер завершить спектакль, поставить в его трагедийном звучании неожиданную, Чеховым не написанную, точку. После выстрела — затемнение, потом — резкий свет, звучит разухабисто-неуместная «Кукарача». Посреди сцены, сидя на стуле, Лебедев, с привычным возгласом: «Гаврила!» — в переводе «Водки!» И помянем, и горе зальем и запьем, и забудем...
Успех спектакля — это и целая россыпь комических ролей. Роскошны актрисы: Наталья Табачкова (Авдотья Назаровна), Ольга Львова (Бабакина), Наталья Тимонина (Зинаида Савишна). Лицедейски шикарны актеры: Вячеслав Семеин (Боркин), Антон Васильев (Косых), Александр Казаков (Гаврила).
Главный художник «Ведогонь-Театра» Кирилл Данилов построил дом, в котором что-то от сцены «старого МХАТа», что-то от «Иванова» Ефремова-Боровского... При этом, это, конечно, «дом, который построил Кирилл», с пристрастием к мельчайшим деталям и фантастической способностью придавать крошечной сцене «Ведогонь-Театра» масштаб и перспективу, с сочетанием подробности и пунктирности. Сочетанием, которым он, как мне кажется, особенно с Нерсисяном совпал.
Вот так, господа «авангардисты»: и «старая пьеса», и вроде бы «на старый лад»... Впечатление — грандиозное. Вам — не снилось. Потому что делом надо заниматься. Делом — а не собой.
